Недавнее нападение на выставку Джока Стерджеса - само по себе событие внерелигиозное и внецерковное: ни организаторы выставки, ни разгромившие её "Офицеры России" прямо с РПЦ не связаны, так что формально участие православной общественности в данном случае ограничилось вялым недовольством православных активистов и громокипящими постами в фейсбуках священников. Конечно, в риторике "Офицеров России" нередко можно встретить обращение к православию и духовности, но они могут рассматриваться, скорее, как часть общей консервативной повестки этого движения.
Однако произошедший на прошлой неделе разгром может и, как мне кажется, должен быть рассмотрен в контексте более широком: нападения консерваторов, часто связанных с РПЦ, на выставки современного искусства давно уже стали привычной частью российского культурного пейзажа - достаточно вспомнить события вокруг прошлогодней выставки Вадима Сидура.
Мотивы консервативных критиков, нападавших на современное искусство еще в середине 2000-х годов, достаточно прозрачны и однообразны, чтобы их уже не стоило обсуждать детально. Это необыкновенно чувствительная к оскорблением религиозность, антивестернизм, нередко националистически понимаемый патриотизм и почти всегда пристальный интерес к сексуальности, смешанный с характерными приметами современной российской культуры: гомофобией, мизогинией и "педофильской паникой". В этом смысле поведение консервативных, в том числе и православных активистов, остается совершенно предсказуемым и практически во всех случаях будет совмещать в себе насилие, историко-религиозную риторику и символику, пришедшую из тюремной культуры, - примером последнего может служить интенсивное использование мочи группами такого рода.
Однако если разгром выставки сам по себе не может быть сочтен чем-то примечательным (что не делает его менее безобразным), то никак нельзя сказать этого про реакцию на него широкой публики. Как и в случае множества других схожих ситуаций - от дела Pussy riot и "Ночи длинных ковшей" до нападений на те же работы Сидура и споров о новых религиозных движениях, - мы можем наблюдать типичную реакцию. Юридический по сути вопрос подменяется вопросом эстетики или этики. Вместо законности сноса торговых павильонов обсуждаются их архитектурные достоинства. Вместо вопроса о конституционных правах на свободу совести и принципа равенства религий - морально-этические постулаты так называемых "сектантов". Вместо административного наказания хулиганов - достоинства фотографий, которые они испортили, или линогравюр, которые растоптали. Совершенно неважно, выступает ли при этом журналист, политик, общественный деятель или просто комментатор в социальных сетях с позиции консервативной или модернистской, либеральной или авторитарной, любит автор современное искусство или предпочитает передвижников, православный он или атеист. Важно, что взгляды оказываются для него важнее поступков - и вместо призыва к исполнению закона нам предлагается посочувствовать или вознегодовать.
В такой реакции самой по себе нет, конечно, ничего дурного. Более того, безэмоциональное выполнение уголовного кодекса едва ли может стать панацеей в обществе, где среди законов есть 282 статья или законы о защите религиозных чувств и пропаганде нетрадиционных сексуальных отношений, запрещающие людям говорить то, что они думают. Но в то же время постоянное обращение к этике и эстетике в ущерб законодательству представляется неслучайным. В Евангелии от Матфея называется безрассудным человек, строящий дом на песке. В этом смысле современное российское общество не менее безрассудно - оно пытается построить закон, не заложив сначала фундамента этики. В ситуации, когда не существует общественного консенсуса о неприкосновенности частной собственности, свободе слова или самовыражения художника, наивно было бы ожидать, что основанные на этих принципах законы будут весомы для граждан. Запрос на этот общественный консенсус давно сформировался - если бы его не было, мы не видели бы столь жарких споров о том, что такое хорошо и красиво и чем они отличаются от плохого и некрасивого. Но вот реальное достижение консенсуса кажется в настоящих условиях практически невозможным. И вот это-то и возвращает нас к вопросу о православии.
Разумеется, большинство старых и крупных религиозных движений мира занимают в той или иной степени консервативную позицию. РПЦ - яркий, но не единственный и даже не крайний пример такой ситуации. Естественно и то, что в поисках этических и эстетических стандартов многие россияне отправляются именно в церковь - где еще искать ответа на вопросы о добре и зле как не в самой распространенной из религий своей страны? Однако русское православие оказывается совершенно неспособным удовлетворить этот запрос, потому что Церковь, как и заметная часть правых политических движений современной России, путает консерватизм с реконструкцией прошлого. От непонятного большинству прихожан древнего языка богослужения до псевдосредневековой архитектуры типового современного храма, сюрреалистически смотрящегося посреди многоэтажной застройки, от воспроизведения архаичных форм поклонения святыням до любовного пестования дореволюционных внешних деревенских идеалов, платочков и юбок в пол, - все в современной церковной жизни устроено так, чтобы на вопрос о реалиях современного мира прихожанин получил не новый (пусть и сколь угодно консервативный) ответ, а четкий сигнал о принципиальной негодности и греховности современного мира. В таких условиях дискуссия становится, конечно, бессмысленной. Все, невписывающееся в стандарт конца XIX века, Церковью и ее прихожанами отвергается - и неважно, идет ли речь о современном искусстве, политических идеях, сексуальности или кулинарии.
Едва ли, конечно, эту позицию РПЦ можно назвать единственным препятствием на пути общественного консенсуса. Да и едва ли этот мифический консенсус вообще может быть достигнут в принципе. И это хорошо: как бы банально это ни звучало, живая дискуссия всегда лучше мертвящего единодушия. Но нежелание Церкви даже выйти на уровень дискуссии, не ограничиваться обвинениями, ситуативно подкрепляемыми насилием, должно быть, как мне кажется, сочтено и одной из причин необыкновенной остроты современных общественных споров, и в то же время одним из ключевых факторов, мешающих этим спорам стать продуктивными.
