В России тоже вызывает, но здесь это не остановило законодателя. Любой текст в самом широком смысле этого слова может быть запрещен судом для массового распространения, если прокурор докажет, что текст хотя бы отчасти соответствует законодательному определению экстремизма. Поскольку определение включает такие пункты, как «возбуждение социальной розни» (даже не ненависти) или «утверждение религиозного превосходства», запрещено может быть, в принципе, почти все. А поскольку все запретить непосильно, то де‑факто — то, что сочтет нужным прокурор. Это влечет массу злоупотреблений. Но хотелось бы понять, смог бы механизм запрета текстов работать без них. Я думаю, что нет. И, скорее всего, именно поэтому такого механизма нет ни в одной из стран, где к законам относятся серьезно.

Разумеется, в демократических странах, кроме США с их Первой поправкой, можно оказаться за решеткой за высказывание, в том числе за авторство книги, хотя это случается редко. В таком суде будет рассмотрена и сама инкриминируемая книга (лис­товка, фильм — неважно). Суд даже может вынести частное определение и, например, уничтожить тираж. Но не запретить текст как таковой. С правовой точки зрения это понятно: сам текст не может быть виновен. «Майн кампф», «Протоколы сионских мудрецов» и массу прочей душевредной литературы надо не запрещать, а изучать, запрещенное же не изучишь. По любым европейским законам преступлением является высказывание определенного содержания или определенной направленности, а текст книги — лишь часть высказывания. Значение могут иметь также комментарии от распространителя, контекст распространения и т. д.

Есть и «техническая», но не менее важная причина не множить списки запрещенных книг. Запрещается всегда текст в каком‑то конкретном виде. То есть переиздание, перевод, просто представление в другом виде — в интернете, например, — порождает новый текст, что означает на практике новый суд: ведь неясно априори, что содержание то же, что у запрещенного. Суд сопоставим по ресурсам с переизданием. А если переиздавать в интернете, то у прокуратуры просто нет шансов обогнать неленивого републикатора. Все это мы видели в российской практике: запрещенные материалы исчезают с рынка и тем более из сети только в двух случаях — если они никому не интересны (но тогда можно было и не запрещать) или если людей, способных сделать републикацию, посадили или запугали (но и в этих случаях судебный запрет был излишней тратой сил и времени).

Удивительно, но идея запретов такого рода популярна даже среди части либеральной публики. Никого не смущает, что Россия и пара стран СНГ вслед за ней идут по этому пути в гордом одиночестве. Если сравнивать с демократиями, конечно. Наверное, это происходит из‑за нашей пресловутой литературоцентричности: видимо, людям кажется, что, запретив, например, книги основоположников либо наиболее ярких пропагандистов тех или иных человеконенавистнических идеологий, мы хотя бы притормозим эти идеологии. Но опыт показывает, что это не так. Например, та же «Майн кампф» давно не является собственно агитационной книгой, думаю, она и в те годы мало для кого сыграла такую роль. В нацистской среде тогда и в неонацистской сейчас производилось и производится множество текстов, которые доносят главный месседж до основных читательских групп. Конечно, можно и их запрещать, что сейчас активно делает наша прокуратура, но текстов и, главное, их копий в интернете слишком много, чтобы это могло сработать.

То же самое мы видим и в отношении проповеди наиболее крайних, милитаризированных, форм политического ислама. Как известно, первой запрещенной книгой в России стал главный труд основоположника ваххабизма. Мало того, что это нелепо — запрещать трактат XVIII века за несоответствие современным стандартам толерантности, так это еще и бесполезно: не на этом трактате в России идейно взращивают бойцов джихада, а на множестве брошюр и видео— и аудио­проповедей (например, талантливого проповедника Саида Бурятского). Да, их тоже можно запрещать, что и делается в массовом порядке. Но что толку, если они распространяются в интернете и просто с мобильника на мобильник.

Директор Института современной истории Андреас Виршинг и глава редакторского состава Кристиан Хартманн на пресс‑коференции, посвященной переизданию «Майн кампф». 1 декабря 2015. AFP PHOTO / ODD ANDERSENДело не в неприкосновенности книг и не в неприкосновенности свободы слова. Ни в одном государстве ни одна из этих разновидностей неприкосновенности не реализуется. В США тоже можно сесть за публичное высказывание, если оно представляет собой адресную угрозу. В Европе можно попасть на скамью подсудимых за публичные призывы самого разного содержания, за отрицание или восхваление разных исторических преступлений против человечности, да и просто за особо грубое выражение интолерантности. Везде и всюду возникает проблема, как провести черту между допустимыми и недопустимыми высказываниями с точки зрения уголовного права (а не морали, как у нас часто думают). И разные страны решают ее по‑своему. В России, бесспорно, этот баланс слишком далеко сдвинут во вред свободе слова. И что еще важнее, «красная линия» проведена так плохо, что ее никому, радикалам в том числе, невозможно толком разглядеть. Но все это, повторюсь, относится к людям и их ответственности, а не к текстам.

И все же, спрашивают граждане, озабоченные общественной и государственной безопасностью, как же быть с распространением крайне опасных текстов — призывов к боевому джихаду, к терроризму, к мятежу, инструкций по изготовлению оружия или по уличным убийствам (а все это есть, и в избытке). Ответ здесь может быть такой. Во‑первых, нужно четче формулировать законы, ограничивающие свободу высказывания. Тогда и правоприменение можно сделать более последовательным, чтобы граждане яснее понимали, что именно нельзя. Во‑вторых, если полиция нашла действительно опасный, реально подстрекательский материал, распространение которого определенно преступно, то нужно не материал запрещать и тратить понапрасну силы на блокировку доступа к нему в интернете (вот уж что точно бесполезно, когда имеешь дело с современными радикалами), а искать создателя и привлекать к уголовной ответственности. Чтобы найти и привлечь, надо как раз ничего не запрещать. А после того, как ключевой распространитель будет выведен из игры, распространение само собой станет менее активным.

При этом в интернете, да и не только, все равно останутся опасные, подстрекательские тексты. Но, уверяю вас, их и так вокруг полно, и кому надо, тот легко находит искомое, и ничего с этим нельзя сделать, потому что полностью истребить уже распространенную информацию почти нереально. И как мы можем видеть, преступления ненависти, теракты и мятежи случаются не из‑за количества таких материалов, а по совсем другим причинам. Поэтому полиция должна сдерживать угрозы, но не ставить перед собой утопическую задачу «искоренить зло».