Републикуем интервью директора центра «СОВА» Александра Верховского, вошедшее в книгу Сергея Иваненко «Обыкновенный антикультизм».
1. Вопрос: Сфера интересов Информационно-аналитического центра «Сова» – проблемы национализма и ксенофобии, взаимоотношения религии и общества, политического радикализма, укоренённости либеральных ценностей и соблюдения прав человека в нашей стране. Что определяет, по Вашему мнению, характер и развитие взаимоотношений религии и общества в России? Можно ли назвать этот процесс клерикализацией? Или нужен другой термин?
Ответ: Мне не очень нравится термин «клерикализация», поскольку он исторически предполагает придание Церкви властных полномочий того или иного рода. Этого у нас нет или почти нет.
То, что происходит в сегодняшней России, вернее называть десекуляризаций, отталкиваясь от Питера Бергера[1]. Вопреки популярным представлениям, Бергер, вводя этот термин, не имел в виду буквально «возвращение религии»: в реальной истории очень редко что-то может именно вернуться. Бергеровская десекуляризация – это феномен модернизированных и секуляризированных общества, в которых религиозные организации, группы и течения осваивают и даже создают новые формы активности и научаются по-новому влиять на общество. В этом смысле активизация политического ислама в арабском мире – не десекуляризация.
Можно задаться вопросом, является ли Россия модернизированной и секуляризированной страной в том же смысле, что США и страны Западной Европы. И ответ будет очевидно отрицательным – процесс секуляризации шёл у нас, мягко говоря, иначе и, соответственно, дал другой тип секулярности, а уж степень модернизированности обществ несравнима.
И всё же я пользуюсь этим термином, потому что он ближе к российской реальности, чем «клерикализация».
Русская Православная Церковь и некоторые другие крупные религиозные организации всячески стремятся нарастить свое влияние в обществе, опираясь на реально растущую религиозность (тяготеющую именно к таким организациям) и на более заметную (по крайней мере с середины президентского срока Дмитрия Медведева) заинтересованность государства в этих организациях. Этот процесс включает и наращивание финансовых и административных ресурсов, и «экспансию» религиозно мотивированных концепций и языка в публичную сферу.
Секуляризированная часть общества оказывает сопротивление. Этот процесс, несомненно, будет продолжаться, так что в краткосрочной перспективе можно ожидать только обострения противостояния. Но со временем, по мере развития рефлексии с обеих сторон и, что немаловажно, в той части общества, которая в противостояние не вовлечена, динамика неизбежно изменится.
Конечно, это очень общая картина, так как на самом деле «сторон» тут отнюдь не две.
2. Вопрос: Какие последствия для соблюдения прав верующих и неверующих можно ожидать в обозримом будущем: 1) светский характер государства, равенство религиозных организаций перед законом и принципы свободы совести сохранятся; 2) произойдёт деформация этих принципов, одна или несколько религиозных объединений получат дополнительные преференции, а религиозные меньшинства будут ограничены в своих правах.
Ответ: Индивидуальная свобода совести в России практически не подвергается ограничениям, за вычетом некоторых исключений типа обсуждаемых ниже и случаев «перегибов на местах». Проблематичными являются как раз сама секулярность государства и принцип равенства перед законом по отношению к религиозным организациям и неформальным объединениям (течениям), насколько к ним этот принцип применим.
При Президенте Д. Медведеве понятие «традиционные религии» из официальной риторики переместилось в сферу нормотворчества. Впервые они получили официальные преференции в актах, вводивших блок по «духовно-нравственному воспитанию» в школе и должность военных священников в армии. Конечно, еще рано говорить о переходе России к режиму правового разделения религий на привилегированные и остальные, но устоявшееся ещё десять лет назад понятие «традиционные религии» тяготеет к институализации.
Во второй президентский срок В.В. Путина (да уже и с середины первого) его власть не нуждалась в поддержке со стороны основных религиозных организаций, как и любых иных, не стремилась её получить и, соответственно, могла не обеспечивать эту поддержку какими-то практическими мерами. Но с тех пор политическое руководство страны – по разным причинам – налаживает отношение с группами поддержки в обществе, что применительно к религиозным организациям предполагает плавный переход от политики необязательной риторики о чем-то «духовном» к оформлению реальных привилегий.
Этот процесс идёт навстречу все большей активности руководства Русской Православной Церкви и некоторых других религиозных организаций. Кстати, список таких наиболее активных организаций не совпадает со списком организаций «традиционных религий», входящих в Межрелигиозный совет России, что делает реальную структуру отношений власти с религиозными организациями не столь предсказуемой.
Но с какими бы религиозными объединениями ни сближалась власть, это неизбежно влечет определённые последствия.
Во-первых, неизбежна та или иная дискриминация некоторых других религиозных течений и групп (в том числе внутри тех же конфессий). Формы и методы такой дискриминации, похоже, чаще предопределяются государственными или даже частными чиновническими интересами, а не предпочтениями самих привилегированных организаций.
Во-вторых, религиозные объединения, естественно, продвигают свои представления о самых разных общественных проблемах. И власти всё больше идут им навстречу, что и означает, как я уже говорил, десекуляризацию общества, пусть она и идёт медленно и отнюдь не планомерно.
3. Вопрос: Одно из постоянных направлений мониторинга, проводимого «Совой» - проявления «неправомерного антиэкстремизма». В какой мере это явление «отравляет жизнь» законопослушным религиозным объединениям? Как провести «водораздел» в религиозной сфере: что можно рассматривать в качестве борьбы с реальным экстремизмом, а что – явно «неправомерный антиэкстремизм»? Почему именно Свидетели Иеговы, саентологи, некоторые течения ислама чаще других становятся объектом для неправомерных обвинений в экстремизме?
Ответ: Понятие «экстремизм» - политологическое, и его прямое внедрение в право по меньшей мере проблематично. Россия, которая уже десять лет назад начала эту операцию, уникальна в этом отношении на европейском пространстве, и уже одно это должно было бы заставить задуматься. Действительно, внедрение привело к явной деструкции права: был очень сильно нарушен принцип правовой определённости. Сейчас никто не может определенно сказать, что является «экстремизмом», а что нет. Ведь проявления религиозной интолерантности, описанные в законе как «экстремистские», фактически варьируют от прямого подстрекательства к терроризму до утверждения превосходства своей веры над другими.
Существуют установленные Европейской конвенцией по правам человека и разъясненные Европейским судом по правам человека представления о том, в какой степени должна ограничиваться свобода выражения, в том числе и связанного с религией. Эти представления поддержал и российский Верховный Суд в 2011 году, установивший, что критика религиозных, политических и иных взглядов, объединений и обычаев не является преступлением (в смысле ст. 282 УК). Увы, практика правоприменения от этих европейских представлений слишком далека.
Известно немало случаев, когда единственным, по сути, обвинением было именно обвинение в утверждении истинности своих религиозных представлений по сравнению с иными. В наиболее систематической форме такой репрессивный подход проявляется в «антиэкстремистских» преследованиях Свидетелей Иеговы и последователей Саида Нурси[2].
Конечно, немедленно возникает вопрос, почему неправомерные антиэкстремистские преследования касаются одних групп и не касаются других? Есть ли за этим какие-то причины системного свойства или действуют какие-то частные соображения? На эти вопросы ответы можно давать скорее аналитические, чем фактические, так как мотивация инициаторов тех или иных преследований редко проявляется в явной форме.
Наиболее важная системная причина, на мой взгляд, заключается в неспособности не только властей или правоохранительных органов, но и общественности в целом, отличать серьёзные угрозы от несерьёзных, а также неспособности даже выстроить удовлетворительный критерий такого различения.
Антиэкстремистское законодательство родилось не на пустом месте, его проблема не в беспочвенности затеи, а в неадекватности предлагаемых правовых инструментов.
Существует вполне реальная угроза террористических и иных насильственных действий, мотивированных религиозно-политическими соображениями. Примеров приводить не надо. Существует умозрительная, но тоже не лишенная реализма, угроза эскалации напряжённости в том или ином регионе, основанной в значительной степени на религиозно-политическом противостоянии.
Существует угроза нападений на людей и имущество (включая культовые сооружения), мотивированных религиозной или религиозно-политической ненавистью; эта угроза также вполне реальна, и если нападений на собственно религиозной почве за пределами Северного Кавказа очень мало (в отличие от нападений по мотиву этнической ненависти), то актов религиозно (или антирелигиозно) мотивированного вандализма сравнительно много.
Существует угроза, заметная если не всем, то многим, оскорбления религиозных чувств тех или иных людей и порой даже довольно больших групп людей. Обычно источником таких оскорблений являются публикации в масс-медиа, хотя, конечно, многообразие оскорбительных действий весьма велико.
Наконец, приходится упомянуть угрозу, которую я сам считаю мифологической, но многие граждане воспринимают как реальную, – угрозу коллективной идентичности или, как иногда выспренно выражаются, - «духовной безопасности». За несколько фантастическими порой идеологическими конструкциями, связанными с этим понятием, виден и вполне реальный дискомфорт части наших граждан, связанный со стремительными переменами, касающимися, в том числе, и религиозной жизни.
Всем этим угрозам должны бы быть противопоставлены соответствующие механизмы защиты, адекватные их природе и степени опасности. Но антиэкстремистское законодательство предлагает на всё один ответ. Видимо, многие люди по-прежнему верят в эффективность «простых ответов». И эти люди явно не верят в какие-то механизмы регулирования, кроме репрессивных.
Уголовное преследование и брутальность спецслужб уместны, когда мы говорим о группах террористического толка и вообще ориентированных на насилие, но даже и в этом случае должны соблюдаться необходимые правовые гарантии (и в этом, подчеркну, заинтересованы мы все, а не только сами реальные, будущие или предполагаемые террористы).
Но те же методы часто не помогают предотвратить эскалацию более масштабного конфликта, и даже напротив.
И уж точно они не только бесполезны, но и откровенно вредны, когда мы говорим об «оскорблении чувств», так как здесь затрагиваются такие вещи, как свобода выражения и свобода совести, толерантность и диалог, история и современность межрелигиозных отношений и т.д., и все эти материи – не для прокурора, не для городового, они тут могут больше навредить, чем помочь.
Позиция нашего Центра, идущая вразрез, увы, с нынешними тенденциями законотворчества, – необходима декриминализация словесных деяний типа «оскорбления» и «унижения» (как декриминализировано ещё в 2011 году обычное оскорбление), чтобы сосредоточить внимание правоохранительных органов на реально опасной подстрекательской деятельности (не говоря уже о собственно насильственных действиях) и освободить саму общественную дискуссию, так или иначе касающуюся религии, от нависающей над ней фигуры прокурора.
Удивительная вера наших граждан в возможность прокурорскими методами регулировать толерантность подтверждается чуть ли не единодушным приятием такого элемента антиэкстремистского законодательства, как Федеральный список экстремистских материалов, по крайней мере – среди тех, кто причастен к религиозно-общественной полемике.
Конечно, работа этого механизма подвергается почти повсеместной критике, но сам по себе он считается приемлемым.
Между тем, механизм запрета материалов как экстремистских, уникальный на пространстве современной Европы (в географическом смысле), не только чреват многочисленными злоупотреблениями, но и практически никак не ограничивает циркулирование ксенофобных и иных общественно опасных материалов. Достаточной причиной неработоспособности этого механизма является то, что предмет запрета не может быть описан достаточно точно, поэтому даже незначительные изменения, внесенные в текст (видео или песню) делают его другим материалом, на который запрет уже не распространяется. Собственно, именно поэтому страны, всерьёз относящиеся к правовому регулированию, не используют этот инструмент.
Пока со стороны общества существует запрос, пусть не сформулированный явно, на преимущественно репрессивное регулирование проблемы интолерантности, в том числе религиозной, трудно ожидать от государства, и без того склонного к такому же подходу, что оно не будет действовать чрезмерно репрессивно. Произвол отдельных чиновников эту ситуацию местами существенно обостряет, но фундаментальная причина всё-таки не в этих отдельных чиновниках.
Однако есть и причины более частного свойства, вызывающие репрессии против тех или иных групп или тех или иных типов публичных высказываний.
Например, еще до дела Pussy Riot, в 2011 году, было вынесено два приговора по ст.282 УК, в которых осужденные были наказаны за грубые выпады в адрес верующих вообще, православных в частности и руководства Русской Православной Церкви в особенности. Причём общественный резонанс от самих высказываний был близок к нулю. Раньше таких приговоров не было (дела о выставках в музее Сахарова – всё же несколько другого рода), так что эти дела нельзя списать только на потребность правоохранителей чем-то заполнять «антиэкстремистскую» статистику. Нельзя их объяснить и упомянутой выше тягой общественности к репрессивному решению проблем: просто потому, что в этих случаях, в одном из них – точно, никакой проблемы вообще не было. Остается предположить, что дело в упрочившемся положении Русской Православной Церкви на рынке элитных статусов, так что некоторые чиновники уже считают нужным и возможным вести уголовные дела просто за грубости в адрес лидеров Русской Православной Церкви, как бывают уголовные дела за грубости в адрес высокопоставленных чиновников.
Преследования последователей Саида Нурси, отличающихся крайним миролюбием, скорее всего, связаны с распространенным представлением, что они в целом и их основной нынешний авторитет Фетхулла Гюлен[3] являются чем-то вроде тайного общества внутри ислама, тесно связанным с властями Турции (и, иногда добавляют, - США). Тем самым их можно подозревать как тайных проводников «пантюркизма» - очередного мифологического врага российского суверенитета.
Всё, что так или иначе, реально или предположительно, связано с Гюленом, давно уже подвергается запретам. Так, постепенно дошли до запрета Верховным судом несуществующей организации «Нурджулар»[4]: само слово обозначает последователей Нурси, но следов организации никто не видел (а если кто-то видел, то не опубликовал свои наблюдения, и решение ВС тоже не проливает свет на эту загадку).
Это – апофеоз конспирологического мышления. Просто применительно к заговору «Сионских мудрецов» всем уже понятно, что это что-то вроде угрозы со стороны марсиан, а в случае с «Нурджулар» идею заговора еще можно «продать», пользуясь всеобщими опасениями перед воинствующими течениями политического ислама и тем, что мало кто разбирается в этих течениях.
Правда, бывают случаи, когда конкретная причина репрессивной кампании не просматривается. Это случай Свидетелей Иеговы. Конечно, они – типичное непопулярное меньшинство. Но они и были таковым практически всегда, и непонятно, что изменилось в 2009 году, когда против них началась кампания. Почему же? О быстрой экспансии говорить уже не приходится (то есть гипотетический мотив конкуренции с крупными религиозными объединениями, пользующими покровительством властей, не просматривается, в отличие от ситуации многих мусульманских групп), в общественной полемике по острым вопросам Свидетели не участвуют, к чему-то «подрывному» или насильственному, разумеется, не причастны.
4. Вопрос: Насколько российское законодательство о противодействии экстремизму соответствует нормам международного права, да и требованиям здравого смысла?
Ответ: Нормы международного права в сфере защиты общественной безопасности и ограничения свободы выражения сформулированы не столь чётко, и язык закона «О противодействии экстремистской деятельности» тоже весьма неопределённый, так что нельзя говорить о прямом противоречии.
Вот противоречие со здравым смыслом есть, и я о нём вкратце сказал выше.
Но и с правовой точки зрения наше законодательство всерьёз покушается на два не жестко сформулированных, но очень важных правовых критерия – пропорциональности и определённости.
То, что многие элементы закона нарушают принцип правовой определённости, я тоже уже говорил. Наиболее известным примером является крайне невнятное понятие «социальной группы». Но нарушен и принцип пропорциональности: закон покрывает сразу много разнородных деяний и предполагает широкий выбор наказаний или профилактических мер (обычно – предупреждений), но никак не проясняет, что к чему применять. От этого нередки несообразно жестокие наказания. Приговор участницам Pussy Riot – известнейший пример, но ведь и запрет таганрогской организации тех же Свидетелей Иеговы – религиозных брошюр, даже если предположить, что брошюры эти и в самом деле так интолерантны, как решил суд. Ведь теперь таганрогские Свидетели просто за факт проповеди своей веры могут оказаться обвинены в уголовном преступлении – продолжении деятельности запрещённой организации[5].
5. Вопрос: Насколько юридически корректна правоприменительная практика, связанная с признанием тех или иных религиозных изданий и текстов экстремистскими?
Ответ: Я уже говорил, что считаю саму идею судебного запрета текстов бессмысленной, даже если речь идёт о действительно вредных и опасных текстах. Да, бывают тексты, систематическое распространение которых в любой демократической стране было бы сочтено преступлением. Таковы, например, призывы к вооруженному джихаду[6] не в абстрактной теории, а в сегодняшней российской реальности. В этом случае автор и/или распространитель могут быть осуждены за преступление, предусмотренное одной или несколькими из статей (280, 282 и 205.2) УК, но запрет самого текста (например, проповедей Саида Бурятского[7]) не имеет смысла.
Рассмотрим этот вопрос, отвлекшись от соображений целесообразности и даже правовой определенности. Тогда в светском государстве следует признать, что религиозный характер текста не создает ни тексту, ни его автору никакого иммунитета (равно как не является отягчающим обстоятельством). Зато возникает проблема интерпретации.
Собственно, эта проблема возникает применительно к любому тексту. Вопрос в том, как текст интерпретируется его целевой аудиторией и как это должны оценить следствие и суд.
Сравним, для примера, фразу «не мир пришёл Я принести, но меч»[8] (Евангелие от Матфея 10:34) и лозунг «Война в твоем городе. Вооружайся!» (примерно такие лозунги произносили и писали ультраправые в Москве летом 2011 года). И ещё, для полноты сравнения, возьмём фразу из песни – «Да будет война!» (песня «Война» панк-группы «Инструкция по выживанию», популярная в соответствующей среде лет 20 назад).
Сейчас, согласно сложившейся практике, следствие и суд привлекают разнообразных экспертов для оценки текстов. Эти эксперты, очень разные по специальности и по уровню гуманитарной подготовки, пытаются оценить представленные им тексты или фрагменты, основываясь, как правило, на неких собственных представлениях о том, как должен прочитываться тот или иной текст. Специфику аудитории они практически никогда не учитывают, понятийный ряд, в котором формируется текст, зачастую тоже игнорируется. При таком подходе все три приведенные выше фразы окажутся экстремистскими.
Дотошные следователи и/или эксперты смогут даже найти случаи, когда люди, руководствуясь этими или подобными фразами, действительно прибегали к насилию: в первом случае припомнят крестовые походы, во втором – множество расистских преступлений в столице, в третьем… ну, если проявят эрудицию, вспомнят беспорядки, учинённые панками на презентации проекта «Русский прорыв» в Москве в конце 1993 года.
Но всё это не будет иметь никакого отношения к реальному анализу текстов применительно к их реальной аудитории. С одной стороны, панки порой склонны к насилию, но песня «Война» вообще не про это (как, скажем, и куда более известная одноименная песня Виктора Цоя). С другой стороны, ультраправые лозунги подогревают расистские эмоции и повышают вероятность соответствующих преступлений. Ну, а про воинствующее христианство никому, вроде, ничего уже объяснять не надо… Но нет, надо: признали же экстремистским лозунг «Православие или смерть!»[9].
На самом деле, в подавляющем большинстве «экстремистских» дел экспертиза вообще не нужна: смысл текстов вполне прозрачен и не нуждается в каком-то академичном анализе. Но применительно к текстам религиозного содержания это не так: язык этих текстов настолько специфичен и плохо понятен вне соответствующей среды, что правоохранителям попросту нужны услуги «переводчика». Только таким переводчиком должен выступать не лингвист, не социо-психолог и т.д., а именно религиовед, причем специализирующийся на данной религии.
Сейчас, увы, так бывает крайне редко.
Обычная практика примитивна: в рамках какого-то дела изымается сразу большая пачка разнообразной литературы и её передают какому-то местному эксперту. Он в меру разумения выделяет в пачке «экстремистскую» часть, при этом чаще всего грубо нарушается процессуальное право, то есть эксперт выносит суждение по правовым вопросам типа, «возбуждает ли текст вражду и к кому», а ведь эксперта нельзя об этом спрашивать и ему нельзя такого отвечать. Потом заключения экспертизы почти дословно переходят в иск или обвинительное заключение, а оттуда – в решение суда. Результаты, как известно, всё более и более впечатляющие; недавно запретили даже сочинение аль-Газали[10] восьмисотлетней давности.
По существу, такая практика ниже всякой критики.
6. Вопрос: Целесообразно ли, по Вашему мнению, внести в антиэкстремистское законодательство поправки, учитывающие специфические особенности деятельности религиозных объединений и содержания религиозной литературы? Например, запретить «поиски экстремизма» в священных книгах мировых религий? Внести уточнение, что признание истинности только одной религии не является признаком экстремизма?
Ответ: Не только утверждение истинности своей религии, но и утверждение сугубой ложности, вредности и глупости всех остальных не является преступлением. Как я уже говорил, это ясно постановил Европейский суд по правам человека, и так же думает наш Верховный суд.
Но вот исключить прямо в законе священные книги из сферы подозреваемых в экстремизме невозможно. Россия – светское государство, в котором, по Конституции, все религиозные объединения равны перед законом, и которое поэтому не может определять в законе, какие книги священные, а какие нет, какие религии мировые, а какие могут считаться скорее кружком по интересам. Да в этом и нет необходимости: если учитывать контекст использования тех или иных текстов, то проблема не возникнет. Человек может быть осужден за подстрекательство к теракту с использованием цитат из Корана, но это не делает Коран экстремистским.
Возможность изменения толкования текстов со временем тоже не является специфической особенностью религий. То же самое происходит со светскими идеологиями, например, с марксизмом. И то, что какие-то исторически значимые тексты могут использоваться критически и не должны быть исключены как предмет изучения, пора просто признать в общем плане, и не пытаться изобретать что-то особенное. Практика, заметим, всё равно идет в эту сторону. Вот «Майн кампф» запрещена, но доступна в библиотеках, не говоря уж об интернете. Если кто-то будет её тиражировать с пропагандистским умыслом, это будет преступлением. А если её кто-то будет изучать, это будет очередной диссертацией.
7. Вопрос: Прослеживается ли связь между антикультистскими мифами и «неправомерным антиэкстремизмом»? Так, например, были ли реальные юридические основания у прокуратуры Томска подозревать кришнаитов и их вероучительную литературу в экстремизме? Или инициаторы процесса о признании книги «Бхагавад-гита как она есть» руководствовались желанием «запретить тоталитарную секту», то есть действовали на основе антикультистких представлений о кришнаитах?
Ответ: Связь, конечно, есть. Как я уже говорил, ни государство, ни общество не умеют различать разные угрозы. Деятельность новых или сравнительно новых религий потенциально чревата конфликтами, как, собственно, любая активизация религиозной жизни, да, как и вообще любая активизация. Во многом на этом, я думаю, держится широкая поддержка антикультистских идей даже среди тех, кто не ангажирован конфессионально и не верит на слово любым байкам о «тоталитарных сектах».
Конфликт и даже его угроза понимается как «экстремизм», отсюда тенденция использовать антиэкстремистский инструментарий против новых религиозных движений и иных религиозных оппонентов. Можно, скорее, удивляться тому, что эта тенденция реализовалась с большой задержкой после принятия закона «О противодействии экстремистской деятельности».
Возможность вычитать апологию насилия и т.п. в «Бхагавад-гите» или в комментариях Свами Прабхупады предопределена описанным выше механизмом «механического» прочтения религиозного текста. Но чтобы механизм заработал, нужен мотив. И в данном случае этот мотив явно был антикультистским.
8. Вопрос: Приходилось ли Вам общаться или полемизировать со сторонниками антикультизма? В чем истоки их неприятия принципов свободы совести и иных религий? Можно ли расценивать антикультизм в качестве специфической формы ксенофобии?
Ответ: У меня не так много опыта в таком общении. Мотивы людей весьма различны. Для кого-то антикультизм – производная их религиозной ортодоксии. Для кого-то он мотивирован заботой о государственной безопасности в варианте «духовной безопасности». Кто-то и в самом деле обеспокоен драмами людей, «вовлеченных в секту», или их родственников, просто не понимая, что столкнулся не со спецификой той или иной «секты», а с феноменом, характерным, с одной стороны, для активной религиозности вообще, с другой стороны, – для развивающихся субкультур.
Все эти мотивы, так или иначе, предполагают некий предрассудок, который и является сутью ксенофобии. Антикультизм – одна из её разновидностей. Увы, наше общество вообще очень интолерантно, и это – лишь одно из многих проявлений общего феномена. Хотя, конечно, не следует забывать и о конкретных причинах.
Но с этой формой ксенофобии, как и с другими, лишь в самых крайних случаях стоит бороться путём прямых запретов и тем более путём криминализации15. Защитники религиозных меньшинств должны иметь в виду, что гарантии свободы слова распространяются также и на их оппонентов. Попросту говоря, заявлять публично, что тот же кришнаизм – псевдорелигия, тоталитарная секта и т.д. – глупо и вредно, но не запрещено. Понятия «вредно» и «запрещено» могут совпадать только в тоталитарном обществе.
[1] Питер Людвиг Бергер (нем. Peter Ludwig Berger; родился в 1929 г.) — австрийский лютеранский теолог и социолог, живущий в США, представитель социально-кон¬структивистского направления в социологии. Известен благодаря своему труду «Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания» (Нью-Йорк, 1966).
[2] Бадиуззаман Саид Нурси (тур. Bediüzzaman Said Nursî 1876 - 1960) — турецкий исламский богослов и учёный курдского происхождения, толкователь (муфассир) Корана. Обладая феноменальной памятью, в раннем возрасте Саид Нурси получил приставку к имени Бадиуззаман (диво своего времени), которую получали лишь наиболее отличившиеся исламские учёные. Является одним из наиболее почитае¬мых исламских деятелей в Турции и в тюркском мире. В 2007 году Коптевский суд Москвы признал некоторые русские переводы книг С. Нурси экстремистскими.
[3] Мухаммед Фетхуллах Гюлен (тур. Muhammed Fethullah Gülen, родился в 1941 году) — турецкий мыслитель, автор более 60 книг об исламе, признанный в 2008 году американским журналом «Форин Полиси» и британским «Проспект», ведущим интеллектуалом мира.
[4] Решением Верховного Суда Российской Федерации от 10 апреля 2008 г. деятельность организации «Нурджулар» была запрещена на территории России.
[5] 5 августа 2011 года Следственной частью Главного управления МВД России по ЮФО в Таганроге было возбуждено уголовное дело против Свидетелей Иеговы по ч. 1 ст. 282.2 УК РФ (организация деятельности экстремистской организации. 31 мая 2012 года были вынесены постановления о привлечении 17 человек в качестве обвиняемых по делу. Четверо обвиняются по ч. 1 ст. 282.2 УК (организация деятельности экстремистской организации), остальные – по ч. 2 ст. 282.2 УК (участие в экстремистской организации). По версии следствия, обвиняемые, заведомо зная о запрете общины «Таганрог» и действуя из экстремистских побуждений, возобно¬вили и продолжили деятельность местной религиозной организации Свидетелей Иеговы «Таганрог», 11 сентября 2009 года признанной экстремистской Ростовским областным судом.
[6] Джихад (от араб — «усилие») — понятие в исламе, означающее усердие на пути Аллаха. Некоторые исламские богословы делят джихад на большой (духовная борьба) и малый (газават — вооружённая борьба).
[7] Саид Бурятский (имя при рождении Александр Александрович Тихомиров, 1982 - 2010) — участник террористических групп, исламский проповедник и один из идеологов северокавказского вооружённого подполья.
[8] Это отрывок из наставления Иисуса Христа двенадцати апостолам: «Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл Я принести, но меч, ибо Я пришёл разделить человека с отцом его и дочь с матерью её, и невестку со свекро¬вью её. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня. Сберегший душу свою потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня сбережет её» (Евангелие от Матфея 10: 34—39).
[9] «Православие или смерть!» — лозунг, популярный среди радикальных групп в Православной Церкви. Девиз «Православие или смерть!» на греческом языке начертан с 1970-х годов на чёрном знамени афонского монастыря Эсфигмен, монахи которого отказываются поминать правящего архиерея Святой Горы Афон — Константинопольского Патриарха, а также не имеют канонического общения с другими монастырями Горы Афон. Лозунг представляет собой перефразировку лозунга Греческой революции 1821 года: «Свобода или смерть!». В Российской Федерации девиз «Православие или смерть!» признан экстремистским и включён в Федеральный список экстремистских материалов под номером 865 по решению Черёмушкинско¬го районного суда города Москвы, вынесенному 21 декабря 2010 года.
[10] Абу-Хамид Мухаммад ибн-Мухаммад аль-Газали (1058—1111) — исламский богослов и философ персидского происхождения. Один из наиболее авторитетных учителей, входит в число основателей суфизма. Решением Соль-Илецкого районного суда от 28 мая 2012 года о признании экстремистскими ряда мусульманских религиозных сочинений была признана экстремистской книга: Абу Хамид аль-Газали «Наставление правителям», издательский дом «Ансар», Москва, 2008 - 334 страницы.