«Неправомерный антиэкстремизм» как средство ограничения прав религиозных меньшинств

Републикуем интервью директора центра «СОВА» Александра Верховского, вошедшее в книгу Сергея Иваненко «Обыкновенный антикультизм».

1. Вопрос: Сфера интересов Информационно-аналитическо­го центра «Сова» – проблемы национализма и ксенофобии, вза­имоотношения религии и общества, политического радикализ­ма, укоренённости либеральных ценностей и соблюдения прав человека в нашей стране. Что определяет, по Вашему мнению, характер и развитие взаимоотношений религии и общества в России? Можно ли назвать этот процесс клерикализацией? Или нужен другой термин?

Ответ: Мне не очень нравится термин «клерикализация», поскольку он исторически предполагает придание Церкви властных полномочий того или иного рода. Этого у нас нет или почти нет.

То, что происходит в сегодняшней России, вернее называть десекуляризаций, отталкиваясь от Питера Бергера[1]. Вопре­ки популярным представлениям, Бергер, вводя этот термин, не имел в виду буквально «возвращение религии»: в реальной истории очень редко что-то может именно вернуться. Берге­ровская десекуляризация – это феномен модернизированных и секуляризированных общества, в которых религиозные ор­ганизации, группы и течения осваивают и даже создают новые формы активности и научаются по-новому влиять на общество. В этом смысле активизация политического ислама в арабском мире – не десекуляризация.

Можно задаться вопросом, является ли Россия модернизи­рованной и секуляризированной страной в том же смысле, что США и страны Западной Европы. И ответ будет очевидно от­рицательным – процесс секуляризации шёл у нас, мягко говоря, иначе и, соответственно, дал другой тип секулярности, а уж сте­пень модернизированности обществ несравнима.

И всё же я пользуюсь этим термином, потому что он ближе к российской реальности, чем «клерикализация».

Русская Православная Церковь и некоторые другие крупные религиозные организации всячески стремятся нарастить свое влияние в обществе, опираясь на реально растущую религиоз­ность (тяготеющую именно к таким организациям) и на более заметную (по крайней мере с середины президентского срока Дмитрия Медведева) заинтересованность государства в этих организациях. Этот процесс включает и наращивание финансо­вых и административных ресурсов, и «экспансию» религиозно мотивированных концепций и языка в публичную сферу.

Секуляризированная часть общества оказывает сопротив­ление. Этот процесс, несомненно, будет продолжаться, так что в краткосрочной перспективе можно ожидать только обострения противостояния. Но со временем, по мере развития рефлексии с обеих сторон и, что немаловажно, в той части общества, кото­рая в противостояние не вовлечена, динамика неизбежно изме­нится.

Конечно, это очень общая картина, так как на самом деле «сторон» тут отнюдь не две.


2. Вопрос: Какие последствия для соблюдения прав веру­ющих и неверующих можно ожидать в обозримом будущем: 1) светский характер государства, равенство религиозных ор­ганизаций перед законом и принципы свободы совести сохра­нятся; 2) произойдёт деформация этих принципов, одна или несколько религиозных объединений получат дополнительные преференции, а религиозные меньшинства будут ограничены в своих правах.

Ответ: Индивидуальная свобода совести в России практи­чески не подвергается ограничениям, за вычетом некоторых ис­ключений типа обсуждаемых ниже и случаев «перегибов на ме­стах». Проблематичными являются как раз сама секулярность государства и принцип равенства перед законом по отношению к религиозным организациям и неформальным объединениям (течениям), насколько к ним этот принцип применим.

При Президенте Д. Медведеве понятие «традиционные религии» из официальной риторики переместилось в сферу нормотворчества. Впервые они получили официальные пре­ференции в актах, вводивших блок по «духовно-нравственно­му воспитанию» в школе и должность военных священников в армии. Конечно, еще рано говорить о переходе России к ре­жиму правового разделения религий на привилегированные и остальные, но устоявшееся ещё десять лет назад понятие «тра­диционные религии» тяготеет к институализации.

Во второй президентский срок В.В. Путина (да уже и с сере­дины первого) его власть не нуждалась в поддержке со сторо­ны основных религиозных организаций, как и любых иных, не стремилась её получить и, соответственно, могла не обеспечи­вать эту поддержку какими-то практическими мерами. Но с тех пор политическое руководство страны – по разным причинам – налаживает отношение с группами поддержки в обществе, что применительно к религиозным организациям предполагает плавный переход от политики необязательной риторики о чем-то «духовном» к оформлению реальных привилегий.

Этот процесс идёт навстречу все большей активности ру­ководства Русской Православной Церкви и некоторых других религиозных организаций. Кстати, список таких наиболее ак­тивных организаций не совпадает со списком организаций «традиционных религий», входящих в Межрелигиозный совет России, что делает реальную структуру отношений власти с ре­лигиозными организациями не столь предсказуемой.

Но с какими бы религиозными объединениями ни сближа­лась власть, это неизбежно влечет определённые последствия.

Во-первых, неизбежна та или иная дискриминация некото­рых других религиозных течений и групп (в том числе внутри тех же конфессий). Формы и методы такой дискриминации, похоже, чаще предопределяются государственными или даже частными чиновническими интересами, а не предпочтениями самих привилегированных организаций.

Во-вторых, религиозные объединения, естественно, продви­гают свои представления о самых разных общественных про­блемах. И власти всё больше идут им навстречу, что и означает, как я уже говорил, десекуляризацию общества, пусть она и идёт медленно и отнюдь не планомерно.


3. Вопрос: Одно из постоянных направлений мониторин­га, проводимого «Совой» - проявления «неправомерного ан­тиэкстремизма». В какой мере это явление «отравляет жизнь» законопослушным религиозным объединениям? Как провести «водораздел» в религиозной сфере: что можно рассматривать в качестве борьбы с реальным экстремизмом, а что – явно «не­правомерный антиэкстремизм»? Почему именно Свидетели Иеговы, саентологи, некоторые течения ислама чаще других становятся объектом для неправомерных обвинений в экстре­мизме?

Ответ: Понятие «экстремизм» - политологическое, и его прямое внедрение в право по меньшей мере проблематично. Россия, которая уже десять лет назад начала эту операцию, уни­кальна в этом отношении на европейском пространстве, и уже одно это должно было бы заставить задуматься. Действительно, внедрение привело к явной деструкции права: был очень силь­но нарушен принцип правовой определённости. Сейчас никто не может определенно сказать, что является «экстремизмом», а что нет. Ведь проявления религиозной интолерантности, опи­санные в законе как «экстремистские», фактически варьируют от прямого подстрекательства к терроризму до утверждения превосходства своей веры над другими.

Существуют установленные Европейской конвенцией по правам человека и разъясненные Европейским судом по правам человека представления о том, в какой степени должна ограни­чиваться свобода выражения, в том числе и связанного с религи­ей. Эти представления поддержал и российский Верховный Суд в 2011 году, установивший, что критика религиозных, политиче­ских и иных взглядов, объединений и обычаев не является пре­ступлением (в смысле ст. 282 УК). Увы, практика правопримене­ния от этих европейских представлений слишком далека.

Известно немало случаев, когда единственным, по сути, обвинением было именно обвинение в утверждении истинно­сти своих религиозных представлений по сравнению с иными. В наиболее систематической форме такой репрессивный под­ход проявляется в «антиэкстремистских» преследованиях Сви­детелей Иеговы и последователей Саида Нурси[2].

Конечно, немедленно возникает вопрос, почему неправо­мерные антиэкстремистские преследования касаются одних групп и не касаются других? Есть ли за этим какие-то причины системного свойства или действуют какие-то частные сообра­жения? На эти вопросы ответы можно давать скорее аналити­ческие, чем фактические, так как мотивация инициаторов тех или иных преследований редко проявляется в явной форме.

Наиболее важная системная причина, на мой взгляд, за­ключается в неспособности не только властей или правоохра­нительных органов, но и общественности в целом, отличать серьёзные угрозы от несерьёзных, а также неспособности даже выстроить удовлетворительный критерий такого различения.

Антиэкстремистское законодательство родилось не на пу­стом месте, его проблема не в беспочвенности затеи, а в неадек­ватности предлагаемых правовых инструментов.

Существует вполне реальная угроза террористических и иных насильственных действий, мотивированных религиоз­но-политическими соображениями. Примеров приводить не надо. Существует умозрительная, но тоже не лишенная реализ­ма, угроза эскалации напряжённости в том или ином регионе, основанной в значительной степени на религиозно-политиче­ском противостоянии.

Существует угроза нападений на людей и имущество (вклю­чая культовые сооружения), мотивированных религиозной или религиозно-политической ненавистью; эта угроза также вполне реальна, и если нападений на собственно религиозной почве за пределами Северного Кавказа очень мало (в отличие от напа­дений по мотиву этнической ненависти), то актов религиозно (или антирелигиозно) мотивированного вандализма сравни­тельно много.

Существует угроза, заметная если не всем, то многим, оскор­бления религиозных чувств тех или иных людей и порой даже довольно больших групп людей. Обычно источником таких оскорблений являются публикации в масс-медиа, хотя, конеч­но, многообразие оскорбительных действий весьма велико.

Наконец, приходится упомянуть угрозу, которую я сам счи­таю мифологической, но многие граждане воспринимают как реальную, – угрозу коллективной идентичности или, как иногда выспренно выражаются, - «духовной безопасности». За несколь­ко фантастическими порой идеологическими конструкциями, связанными с этим понятием, виден и вполне реальный диском­форт части наших граждан, связанный со стремительными пере­менами, касающимися, в том числе, и религиозной жизни.

Всем этим угрозам должны бы быть противопоставлены со­ответствующие механизмы защиты, адекватные их природе и степени опасности. Но антиэкстремистское законодательство предлагает на всё один ответ. Видимо, многие люди по-прежне­му верят в эффективность «простых ответов». И эти люди явно не верят в какие-то механизмы регулирования, кроме репрес­сивных.

Уголовное преследование и брутальность спецслужб умест­ны, когда мы говорим о группах террористического толка и вообще ориентированных на насилие, но даже и в этом слу­чае должны соблюдаться необходимые правовые гарантии (и в этом, подчеркну, заинтересованы мы все, а не только сами ре­альные, будущие или предполагаемые террористы).

Но те же методы часто не помогают предотвратить эскала­цию более масштабного конфликта, и даже напротив.

И уж точно они не только бесполезны, но и откровенно вредны, когда мы говорим об «оскорблении чувств», так как здесь затрагиваются такие вещи, как свобода выражения и сво­бода совести, толерантность и диалог, история и современность межрелигиозных отношений и т.д., и все эти материи – не для прокурора, не для городового, они тут могут больше навредить, чем помочь.

Позиция нашего Центра, идущая вразрез, увы, с нынешними тенденциями законотворчества, – необходима декриминализа­ция словесных деяний типа «оскорбления» и «унижения» (как декриминализировано ещё в 2011 году обычное оскорбление), чтобы сосредоточить внимание правоохранительных органов на реально опасной подстрекательской деятельности (не гово­ря уже о собственно насильственных действиях) и освободить саму общественную дискуссию, так или иначе касающуюся ре­лигии, от нависающей над ней фигуры прокурора.

Удивительная вера наших граждан в возможность проку­рорскими методами регулировать толерантность подтвержда­ется чуть ли не единодушным приятием такого элемента анти­экстремистского законодательства, как Федеральный список экстремистских материалов, по крайней мере – среди тех, кто причастен к религиозно-общественной полемике.

Конечно, работа этого механизма подвергается почти по­всеместной критике, но сам по себе он считается приемлемым.

Между тем, механизм запрета материалов как экстремистских, уникальный на пространстве современной Европы (в геогра­фическом смысле), не только чреват многочисленными зло­употреблениями, но и практически никак не ограничивает циркулирование ксенофобных и иных общественно опасных материалов. Достаточной причиной неработоспособности это­го механизма является то, что предмет запрета не может быть описан достаточно точно, поэтому даже незначительные изме­нения, внесенные в текст (видео или песню) делают его другим материалом, на который запрет уже не распространяется. Соб­ственно, именно поэтому страны, всерьёз относящиеся к пра­вовому регулированию, не используют этот инструмент.

Пока со стороны общества существует запрос, пусть не сформулированный явно, на преимущественно репрессивное регулирование проблемы интолерантности, в том числе рели­гиозной, трудно ожидать от государства, и без того склонного к такому же подходу, что оно не будет действовать чрезмерно репрессивно. Произвол отдельных чиновников эту ситуацию местами существенно обостряет, но фундаментальная причина всё-таки не в этих отдельных чиновниках.

Однако есть и причины более частного свойства, вызываю­щие репрессии против тех или иных групп или тех или иных типов публичных высказываний.

Например, еще до дела Pussy Riot, в 2011 году, было вынесено два приговора по ст.282 УК, в которых осужденные были нака­заны за грубые выпады в адрес верующих вообще, православ­ных в частности и руководства Русской Православной Церкви в особенности. Причём общественный резонанс от самих выска­зываний был близок к нулю. Раньше таких приговоров не было (дела о выставках в музее Сахарова – всё же несколько другого рода), так что эти дела нельзя списать только на потребность правоохранителей чем-то заполнять «антиэкстремистскую» статистику. Нельзя их объяснить и упомянутой выше тягой общественности к репрессивному решению проблем: просто потому, что в этих случаях, в одном из них – точно, никакой проблемы вообще не было. Остается предположить, что дело в упрочившемся положении Русской Православной Церкви на рынке элитных статусов, так что некоторые чиновники уже считают нужным и возможным вести уголовные дела просто за грубости в адрес лидеров Русской Православной Церкви, как бывают уголовные дела за грубости в адрес высокопоставлен­ных чиновников.

Преследования последователей Саида Нурси, отличающихся крайним миролюбием, скорее всего, связаны с распространен­ным представлением, что они в целом и их основной нынешний авторитет Фетхулла Гюлен[3] являются чем-то вроде тайного об­щества внутри ислама, тесно связанным с властями Турции (и, иногда добавляют, - США). Тем самым их можно подозревать как тайных проводников «пантюркизма» - очередного мифоло­гического врага российского суверенитета.

Всё, что так или иначе, реально или предположительно, свя­зано с Гюленом, давно уже подвергается запретам. Так, посте­пенно дошли до запрета Верховным судом несуществующей организации «Нурджулар»[4]: само слово обозначает последова­телей Нурси, но следов организации никто не видел (а если кто-то видел, то не опубликовал свои наблюдения, и решение ВС тоже не проливает свет на эту загадку).

Это – апофеоз конспирологического мышления. Просто применительно к заговору «Сионских мудрецов» всем уже понятно, что это что-то вроде угрозы со стороны марсиан, а в случае с «Нурджулар» идею заговора еще можно «продать», пользуясь всеобщими опасениями перед воинствующими тече­ниями политического ислама и тем, что мало кто разбирается в этих течениях.

Правда, бывают случаи, когда конкретная причина репрес­сивной кампании не просматривается. Это случай Свидетелей Иеговы. Конечно, они – типичное непопулярное меньшинство. Но они и были таковым практически всегда, и непонятно, что изменилось в 2009 году, когда против них началась кампания. Почему же? О быстрой экспансии говорить уже не приходится (то есть гипотетический мотив конкуренции с крупными рели­гиозными объединениями, пользующими покровительством властей, не просматривается, в отличие от ситуации многих му­сульманских групп), в общественной полемике по острым во­просам Свидетели не участвуют, к чему-то «подрывному» или насильственному, разумеется, не причастны.


4. Вопрос: Насколько российское законодательство о проти­водействии экстремизму соответствует нормам международно­го права, да и требованиям здравого смысла?

Ответ: Нормы международного права в сфере защиты об­щественной безопасности и ограничения свободы выражения сформулированы не столь чётко, и язык закона «О противодей­ствии экстремистской деятельности» тоже весьма неопределён­ный, так что нельзя говорить о прямом противоречии.

Вот противоречие со здравым смыслом есть, и я о нём вкрат­це сказал выше.

Но и с правовой точки зрения наше законодательство все­рьёз покушается на два не жестко сформулированных, но очень важных правовых критерия – пропорциональности и опреде­лённости.

То, что многие элементы закона нарушают принцип право­вой определённости, я тоже уже говорил. Наиболее известным примером является крайне невнятное понятие «социальной группы». Но нарушен и принцип пропорциональности: закон покрывает сразу много разнородных деяний и предполагает ши­рокий выбор наказаний или профилактических мер (обычно – предупреждений), но никак не проясняет, что к чему приме­нять. От этого нередки несообразно жестокие наказания. При­говор участницам Pussy Riot – известнейший пример, но ведь и запрет таганрогской организации тех же Свидетелей Иеговы – рели­гиозных брошюр, даже если предположить, что брошюры эти и в самом деле так интолерантны, как решил суд. Ведь теперь таганрогские Свидетели просто за факт проповеди своей веры могут оказаться обвинены в уголовном преступлении – продол­жении деятельности запрещённой организации[5].


5. Вопрос: Насколько юридически корректна правоприме­нительная практика, связанная с признанием тех или иных ре­лигиозных изданий и текстов экстремистскими?

Ответ: Я уже говорил, что считаю саму идею судебного за­прета текстов бессмысленной, даже если речь идёт о действи­тельно вредных и опасных текстах. Да, бывают тексты, система­тическое распространение которых в любой демократической стране было бы сочтено преступлением. Таковы, например, призывы к вооруженному джихаду[6] не в абстрактной теории, а в сегодняшней российской реальности. В этом случае автор и/или распространитель могут быть осуждены за преступле­ние, предусмотренное одной или несколькими из статей (280, 282 и 205.2) УК, но запрет самого текста (например, проповедей Саида Бурятского[7]) не имеет смысла.

Рассмотрим этот вопрос, отвлекшись от соображений целе­сообразности и даже правовой определенности. Тогда в светском государстве следует признать, что религиозный характер текста не создает ни тексту, ни его автору никакого иммуните­та (равно как не является отягчающим обстоятельством). Зато возникает проблема интерпретации.

Собственно, эта проблема возникает применительно к лю­бому тексту. Вопрос в том, как текст интерпретируется его це­левой аудиторией и как это должны оценить следствие и суд.

Сравним, для примера, фразу «не мир пришёл Я принести, но меч»[8] (Евангелие от Матфея 10:34) и лозунг «Война в твоем городе. Вооружайся!» (примерно такие лозунги произносили и писали ультраправые в Москве летом 2011 года). И ещё, для полноты сравнения, возьмём фразу из песни – «Да будет война!» (песня «Война» панк-группы «Инструкция по выживанию», по­пулярная в соответствующей среде лет 20 назад).

Сейчас, согласно сложившейся практике, следствие и суд привлекают разнообразных экспертов для оценки текстов. Эти эксперты, очень разные по специальности и по уровню гума­нитарной подготовки, пытаются оценить представленные им тексты или фрагменты, основываясь, как правило, на неких собственных представлениях о том, как должен прочитываться тот или иной текст. Специфику аудитории они практически ни­когда не учитывают, понятийный ряд, в котором формируется текст, зачастую тоже игнорируется. При таком подходе все три приведенные выше фразы окажутся экстремистскими.

Дотошные следователи и/или эксперты смогут даже най­ти случаи, когда люди, руководствуясь этими или подобны­ми фразами, действительно прибегали к насилию: в первом случае припомнят крестовые походы, во втором – множество расистских преступлений в столице, в третьем… ну, если проявят эрудицию, вспомнят беспорядки, учинённые панками на презентации проекта «Русский прорыв» в Москве в конце 1993 года.

Но всё это не будет иметь никакого отношения к реально­му анализу текстов применительно к их реальной аудитории. С одной стороны, панки порой склонны к насилию, но песня «Война» вообще не про это (как, скажем, и куда более известная одноименная песня Виктора Цоя). С другой стороны, ультра­правые лозунги подогревают расистские эмоции и повышают вероятность соответствующих преступлений. Ну, а про воин­ствующее христианство никому, вроде, ничего уже объяснять не надо… Но нет, надо: признали же экстремистским лозунг «Православие или смерть!»[9].

На самом деле, в подавляющем большинстве «экстремист­ских» дел экспертиза вообще не нужна: смысл текстов вполне прозрачен и не нуждается в каком-то академичном анализе. Но применительно к текстам религиозного содержания это не так: язык этих текстов настолько специфичен и плохо понятен вне соответствующей среды, что правоохранителям попросту нуж­ны услуги «переводчика». Только таким переводчиком должен выступать не лингвист, не социо-психолог и т.д., а именно рели­гиовед, причем специализирующийся на данной религии.

Сей­час, увы, так бывает крайне редко.

Обычная практика примитивна: в рамках какого-то дела изымается сразу большая пачка разнообразной литературы и её передают какому-то местному эксперту. Он в меру разуме­ния выделяет в пачке «экстремистскую» часть, при этом чаще всего грубо нарушается процессуальное право, то есть эксперт выносит суждение по правовым вопросам типа, «возбужда­ет ли текст вражду и к кому», а ведь эксперта нельзя об этом спрашивать и ему нельзя такого отвечать. Потом заключения экспертизы почти дословно переходят в иск или обвинительное заключение, а оттуда – в решение суда. Результаты, как извест­но, всё более и более впечатляющие; недавно запретили даже сочинение аль-Газали[10] восьмисотлетней давности.

По существу, такая практика ниже всякой критики.


6. Вопрос: Целесообразно ли, по Вашему мнению, внести в антиэкстремистское законодательство поправки, учитывающие специфические особенности деятельности религиозных объ­единений и содержания религиозной литературы? Например, запретить «поиски экстремизма» в священных книгах мировых религий? Внести уточнение, что признание истинности только одной религии не является признаком экстремизма?

Ответ: Не только утверждение истинности своей религии, но и утверждение сугубой ложности, вредности и глупости всех остальных не является преступлением. Как я уже говорил, это ясно постановил Европейский суд по правам человека, и так же думает наш Верховный суд.

Но вот исключить прямо в законе священные книги из сфе­ры подозреваемых в экстремизме невозможно. Россия – свет­ское государство, в котором, по Конституции, все религиозные объединения равны перед законом, и которое поэтому не может определять в законе, какие книги священные, а какие нет, ка­кие религии мировые, а какие могут считаться скорее кружком по интересам. Да в этом и нет необходимости: если учитывать контекст использования тех или иных текстов, то проблема не возникнет. Человек может быть осужден за подстрекательство к теракту с использованием цитат из Корана, но это не делает Коран экстремистским.

Возможность изменения толкования текстов со временем тоже не является специфической особенностью религий. То же самое происходит со светскими идеологиями, например, с марк­сизмом. И то, что какие-то исторически значимые тексты могут использоваться критически и не должны быть исключены как предмет изучения, пора просто признать в общем плане, и не пытаться изобретать что-то особенное. Практика, заметим, всё равно идет в эту сторону. Вот «Майн кампф» запрещена, но доступна в библиотеках, не говоря уж об интернете. Если кто-то будет её тиражировать с пропагандистским умыслом, это будет преступлением. А если её кто-то будет изучать, это будет оче­редной диссертацией.


7. Вопрос: Прослеживается ли связь между антикультист­скими мифами и «неправомерным антиэкстремизмом»? Так, например, были ли реальные юридические основания у проку­ратуры Томска подозревать кришнаитов и их вероучительную литературу в экстремизме? Или инициаторы процесса о при­знании книги «Бхагавад-гита как она есть» руководствовались желанием «запретить тоталитарную секту», то есть действова­ли на основе антикультистких представлений о кришнаитах?

Ответ: Связь, конечно, есть. Как я уже говорил, ни государ­ство, ни общество не умеют различать разные угрозы. Деятель­ность новых или сравнительно новых религий потенциально чревата конфликтами, как, собственно, любая активизация религиозной жизни, да, как и вообще любая активизация. Во многом на этом, я думаю, держится широкая поддержка анти­культистских идей даже среди тех, кто не ангажирован конфес­сионально и не верит на слово любым байкам о «тоталитарных сектах».

Конфликт и даже его угроза понимается как «экстремизм», отсюда тенденция использовать антиэкстремистский инстру­ментарий против новых религиозных движений и иных рели­гиозных оппонентов. Можно, скорее, удивляться тому, что эта тенденция реализовалась с большой задержкой после принятия закона «О противодействии экстремистской деятельности».

Возможность вычитать апологию насилия и т.п. в «Бхага­вад-гите» или в комментариях Свами Прабхупады предопреде­лена описанным выше механизмом «механического» прочтения религиозного текста. Но чтобы механизм заработал, нужен мо­тив. И в данном случае этот мотив явно был антикультистским.


8. Вопрос: Приходилось ли Вам общаться или полемизиро­вать со сторонниками антикультизма? В чем истоки их непри­ятия принципов свободы совести и иных религий? Можно ли расценивать антикультизм в качестве специфической формы ксенофобии?

Ответ: У меня не так много опыта в таком общении. Мотивы людей весьма различны. Для кого-то антикультизм – произво­дная их религиозной ортодоксии. Для кого-то он мотивирован заботой о государственной безопасности в варианте «духовной безопасности». Кто-то и в самом деле обеспокоен драмами лю­дей, «вовлеченных в секту», или их родственников, просто не понимая, что столкнулся не со спецификой той или иной «сек­ты», а с феноменом, характерным, с одной стороны, для актив­ной религиозности вообще, с другой стороны, – для развиваю­щихся субкультур.

Все эти мотивы, так или иначе, предполагают некий пред­рассудок, который и является сутью ксенофобии. Антикуль­тизм – одна из её разновидностей. Увы, наше общество вообще очень интолерантно, и это – лишь одно из многих проявлений общего феномена. Хотя, конечно, не следует забывать и о кон­кретных причинах.

Но с этой формой ксенофобии, как и с другими, лишь в са­мых крайних случаях стоит бороться путём прямых запретов и тем более путём криминализации15. Защитники религиозных меньшинств должны иметь в виду, что гарантии свободы слова распространяются также и на их оппонентов. Попросту гово­ря, заявлять публично, что тот же кришнаизм – псевдорелигия, тоталитарная секта и т.д. – глупо и вредно, но не запрещено. Понятия «вредно» и «запрещено» могут совпадать только в то­талитарном обществе.


[1] Питер Людвиг Бергер (нем. Peter Ludwig Berger; родился в 1929 г.) — австрийский лютеранский теолог и социолог, живущий в США, представитель социально-кон¬структивистского направления в социологии. Известен благодаря своему труду «Социальное конструирование реальности. Трактат по социологии знания» (Нью-Йорк, 1966).

[2] Бадиуззаман Саид Нурси (тур. Bediüzzaman Said Nursî 1876 - 1960) — турецкий исламский богослов и учёный курдского происхождения, толкователь (муфассир) Корана. Обладая феноменальной памятью, в раннем возрасте Саид Нурси получил приставку к имени Бадиуззаман (диво своего времени), которую получали лишь наиболее отличившиеся исламские учёные. Является одним из наиболее почитае¬мых исламских деятелей в Турции и в тюркском мире. В 2007 году Коптевский суд Москвы признал некоторые русские переводы книг С. Нурси экстремистскими.

[3] Мухаммед Фетхуллах Гюлен (тур. Muhammed Fethullah Gülen, родился в 1941 году) — турецкий мыслитель, автор более 60 книг об исламе, признанный в 2008 году американским журналом «Форин Полиси» и британским «Проспект», ведущим интеллектуалом мира.

[4] Решением Верховного Суда Российской Федерации от 10 апреля 2008 г. деятельность организации «Нурджулар» была запрещена на территории России.

[5] 5 августа 2011 года Следственной частью Главного управления МВД России по ЮФО в Таганроге было возбуждено уголовное дело против Свидетелей Иеговы по ч. 1 ст. 282.2 УК РФ (организация деятельности экстремистской организации. 31 мая 2012 года были вынесены постановления о привлечении 17 человек в качестве обвиняемых по делу. Четверо обвиняются по ч. 1 ст. 282.2 УК (организация деятельности экстремистской организации), остальные – по ч. 2 ст. 282.2 УК (участие в экстремистской организации). По версии следствия, обвиняемые, заведомо зная о запрете общины «Таганрог» и действуя из экстремистских побуждений, возобно¬вили и продолжили деятельность местной религиозной организации Свидетелей Иеговы «Таганрог», 11 сентября 2009 года признанной экстремистской Ростовским областным судом.

[6] Джихад (от араб — «усилие») — понятие в исламе, означающее усердие на пути Аллаха. Некоторые исламские богословы делят джихад на большой (духовная борьба) и малый (газават — вооружённая борьба).

[7] Саид Бурятский (имя при рождении Александр Александрович Тихомиров, 1982 - 2010) — участник террористических групп, исламский проповедник и один из идеологов северокавказского вооружённого подполья.

[8] Это отрывок из наставления Иисуса Христа двенадцати апостолам: «Не думайте, что Я пришёл принести мир на землю; не мир пришёл Я принести, но меч, ибо Я пришёл разделить человека с отцом его и дочь с матерью её, и невестку со свекро¬вью её. И враги человеку — домашние его. Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто любит сына или дочь более, нежели Меня, не достоин Меня; и кто не берет креста своего и следует за Мною, тот не достоин Меня. Сберегший душу свою потеряет её; а потерявший душу свою ради Меня сбережет её» (Евангелие от Матфея 10: 34—39).

[9] «Православие или смерть!» — лозунг, популярный среди радикальных групп в Православной Церкви. Девиз «Православие или смерть!» на греческом языке начертан с 1970-х годов на чёрном знамени афонского монастыря Эсфигмен, монахи которого отказываются поминать правящего архиерея Святой Горы Афон — Константинопольского Патриарха, а также не имеют канонического общения с другими монастырями Горы Афон. Лозунг представляет собой перефразировку лозунга Греческой революции 1821 года: «Свобода или смерть!». В Российской Федерации девиз «Православие или смерть!» признан экстремистским и включён в Федеральный список экстремистских материалов под номером 865 по решению Черёмушкинско¬го районного суда города Москвы, вынесенному 21 декабря 2010 года.

[10] Абу-Хамид Мухаммад ибн-Мухаммад аль-Газали (1058—1111) — исламский богослов и философ персидского происхождения. Один из наиболее авторитетных учителей, входит в число основателей суфизма. Решением Соль-Илецкого районного суда от 28 мая 2012 года о признании экстремистскими ряда мусульманских религиозных сочинений была признана экстремистской книга: Абу Хамид аль-Газали «Наставление правителям», издательский дом «Ансар», Москва, 2008 - 334 страницы.

Ссылки на данную статью [1]